Пошехонские предания (главы 19-21)

Введение, главы 1-2

Главы 3-5

Главы 6-9

Главы 10-15

Главы 16-18

19. Стихия разрушения.

Нет сомнения, что глубокий фундамент  всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всём, - и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания. (В.В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени»).

Многочисленными покушениями, увенчавшимися, наконец, убийством Царя-Освободителя Александра II, вошла в русскую жизнь стихия разрушения. Прежние ориентиры были оплевываемы и забываемы все большим количеством людей.
Упоительное копошение в нравственной грязи с беспомощными возгласами – «среда заела» - всё более превращала людей в хрюкающих животных.

После забвения религиозно-нравственных ориентиров, поскольку природа не терпит пустоты, стали контрабандой в эту пузырящуюся нечистотами жижу, в которую всё более превращалось общественное сознание, вбрасываться новые идеалы, вымороченные и лживые. У них появились свои пророки, апостолы, мученики, поэты и художники. Затем – военачальники и солдаты, которые были призваны из грязного зловонного субстрата создать нечто чистое и благоуханное.

Это была мечта, в которую оказалось тем легче поверить, чем она была несбыточней. А несбыточные мечты требуют безумия и экзальтированного чувства. Лучше всего означенные условия достигаются через демонизацию общественного сознания.

Ф.М. Достоевский нечеловеческим напряжением всех сил ума и души поднялся до высот прозорливости в своем романе «Бесы», где изъяснил, пользуясь обозначенным методом богопросвещенного реализма, механизм действия грядущей на Россию  новой Великой Смуты.

Приведем здесь всего один отрывок из романа, представляющий план переустройства общества, предложенный одержимым «передовой» идеей молодым человеком, Петром Верховенским. Этот план излагается перед пригрезившимся ему в образе Николая Ставрогина, полумифическим, но вместе и крайне востребованным Иваном Царевичем, будущим возможным вождем стихии разрушения:

- Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. – Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал – свирепствовал тезис Littre’, что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!» Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал перед «дешовкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…

Идейки спрессовывались в идеалы, а те каменели и костенели, обращаясь в идолов. Истукан же, по большому счету, есть пустота, упакованная пышными привлекательными обертками теорий. В обозначенную пустоту легко вселяются те «бесплотные красавцы», о которых подумала супруга пошехонского воеводы в ходе приёма памятной депутации, коих пыталась изгонять «крестом и молитвою».

Тот же Достоевский в  романе «Преступление и наказание» даёт при посредстве описания сна героя повествования образ воздействия навязчивых идей на массовое сознание:

- ...Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше…

Со времени написания романа «Бесы», с дела Нечаева, которое дало собою фабулу произведения, взросли два поколения. Такие люди, как праведный Иоанн Кронштадтский, игуменья Таисия, движимые Святым Духом, продолжали созидать Святую Русь. Тогда как движимые духом неприязни ожесточенно, остервенело её разрушали.

Имеется соблазн представить созидательную деятельность, что производилась в самый канун Великой Смуты (строительство монастырей и храмов), как лишенную смысла. Что по этому поводу сказать? Когда-то весь земной мир разрушится. Но Создатель воззовет прошедшее. Усилия, затраченные на материальное строительство, которое вбирало силы души и служило Богу и ближним, станут мостами, возводящими людей на Небо. Земные труды явятся проекциями, имеющими ценность в нездешнем мире. Как часть содержания бессмертных душ человеческих они не погибнут никогда.

Было бы несправедливым всю вину в новой Великой Смуте возложить на непосредственных разрушителей. Они явились, по большому счету, инструментом в руках Божиих. Святитель Лев Римский в свое время назвал вождя гуннов Аттилу «Бичом Божиим», посланным в наказание за грехи христиан. Тем паче «Бичом Божиим» явились пришедшие не с края земли, но выросшие в недрах христианского общества, деятели, одержимые призрачными идеалами мировой революции.

Разрушение храмов, монастырей, памятников истории с водворением здесь «мерзости запустения» явилось следствием опустения для благодати Божией весьма и весьма значительной части сердец человеческих, этих первичных храмов Божества. Внешние формы переставали соответствовать содержанию. Новое содержание душ человеческих, выражаемое всеобъемлющей формулой отступления от Бога, властно требовало новых внешних форм с непременным разрушением старых.

Верещагин за поколение до Великой Смуты говорил об омертвелости христианских форм культуры, потому что сердца людей постепенно извергали из себя прежнее содержание, продолжая, однако, имитировать его в себе. Это было ложью. Она возмущала и озлобляла людей, которые вели себя более последовательно и которые требовали за изгнанием из жизни христианского содержания скорейшей перемены форм. Так явились новые вандалы, задача которых была, по слову русского художника, «опять сжечь Рим» как символ христианской государственности, христианской культуры.

Когда враждебная варварская стихия достигла некой критической отметки, некой точки кипения, общественное сознание взорвалось. Вылезло наружу всё грязное и преступное. В Пошехонской стране точно восстали из мрака преисподней мучители и убийцы преподобномученика Адриана. Грабежи, разбои, зарева пожаров обозначили собою начало новой Великой Смуты; русского бунта, по словам Пушкина, «бессмысленного и беспощадного».

Ярославль после бомбежки и артобстрела, июль 1918 г.

В июле 1918 года в Ярославле эсэры организовали мятеж, в случае успеха которого англо-американские войска, высадившиеся в Архангельске, смогли бы иметь здесь опорный пункт для продвижения на Москву. Дабы отвадить бунтовать другие города, большевики подавили мятеж с примерной жестокостью.

20 июля вышел «Приказ Чрезвычайного штаба Ярославского фронта», который мы приведем полностью:

- Чрезвычайный штаб Ярославского фронта объявляет населению города Ярославля. Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего оставить город и выйти к Американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться участниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города, вместе с мятежниками, предателями и врагами революции рабочих и беднейших крестьян.

Выйти из города смогли очень немногие, а через сутки на Ярославль посыпались с аэропланов бомбы, превратившие центр города в руины. За подавлением мятежа в Ярославле последовали превентивные меры большевиков по отношению к близлежащим городам. В Шексне встали прибывшие из Петрограда миноносцы. Были посланы для планомерных расправ карательные отряды, состоявшие преимущественно из инородцев. Так в Рыбинске (где в июле тоже готовился мятеж) лютовали латышские стрелки.

Скоро волна красного террора докатилась до Белого озера. 15 сентября на горе Золотухе недалеко от Кирилло-Белозерского монастыря были расстреляны: Варсонофий (Лебедев), епископ Кирилловский; ранее упомянутая нами настоятельница Ферапонтова монастыря игуменья Серафима (Сулимова); бывший гласный Кирилловской городской думы Николай Бурлаков; бывший земский начальник и мировой судья Михаил Трубников, крестьянин Анатолий Барашков и торговец Филипп Марышев.

Поводом для расправы послужило убийство 11 сентября председателя Кирилловского совета бедноты Андрея Иудовича Костюничева. Ревтрибунал постановил: «Ответить на убийство коммуниста Андрея Костюничева красным террором». Без суда и следствия шестерых поставили на расстрел. Владыка Варсонофий читал молитвы на исход души с воздетыми к небу руками. Повернувшись в сторону Ферапонтова монастыря, игуменья Серафима сказала то, что привыкла говорить каждый вечер сестрам обители: «Простите меня, окаянную». Чекистам послышалось, будто она их назвала «окаянными» - игуменья тут же была убита выстрелом в лицо. Сразу после нее застрелили следующих четверых. Владыка Варсонофий, продолжавший вслух молиться, был убитпоследним.

(На фото: епископ Варсонофий)

Картина для того времени была вполне обыкновенной. Я не стану приводить иных примеров применения красного террора. Зато остановлюсь несколько подробней на судьбе двоих священников, служивших в том храме, где я имею честь служить в  настоящее время.

Первый – протоиерей Алексий Амврозов 1883 года рождения. Сын священника, он служил в храме Святой Троицы села Каменника Рыбинского уезда псаломщиком. В мобилизацию 1916 года был взят на фронт. По возвращении уже в 1920 году принял сан диакона - поступок по тем временам героический, поскольку ставил человека вне закона.

Позднее Алексей Семенович Амврозов оказывается в сане священника в Череповецком уезде, в селе Ильинском близ Щетинского (из последнего была родом монахиня Сергия, основательница Леушинской обители), где служил священником его отец. Сохранились письма отца Алексия. В одном из них рассказано о последних днях жизни его родителя – как он, причастившись Святых Христовых Тайн, совершая молитву, мирно почил.

Отец Алексий остался служить здесь. В 1937 году он был арестован по  одному делу с помянутой ранее игуменьей Горицкого монастыря Зосимой. В праздник Рождества Пресвятой Богородицы он был расстрелян в Ленинграде и погребен в Левашовской пустоши.

Второй из служивших в нашем храме – протоиерей Николай Архангельский. Тоже сын священника, родившийся в 1872 году в Пошехонском уезде. О его отце – Павле - известно, что он умер еще молодым. В весеннюю распутицу ему нужно было исповедать и причастить больного. По дороге он с лошадью провалился под лёд, сильно простудился, заболел воспалением легких и скончался, оставив вдову и пятерых малолетних детей. Матушка Параскева всех поставила на ноги, все дети получили образование.

Сам отец Николай начал служение тоже в Пошехонском уезде, в селе Столыпине, где его стараниями был отреставрирован старинный деревянный храм во имя великомученика Димитрия Солунского. За это священник удостоился Благодарности Министерства Императорского Двора в 1916 году. Благодарность подписана не единожды упомянутыми нами архитекторами, членами Императорской археологической комиссии П.П Покрышкиным и К.К. Романовым. Оба они много сделали для возрождения Ферапонтова монастыря, а Романов – и для возрождения Черноезерской обители.

Грамоту Министерства Императорского Двора, снимки, сделанные придворным фотографом, отец Николай хранил как святыню, с немалым для себя риском. Мне довелось видеть и держать в руках его Библию. Надпись на форзаце свидетельствует о том, что в самое глухое время гонений этот пастырь проповедовал слово Божие и возвращал русских людей к вере отцов их. Здесь записано следующее:

- 1934 года сентября 28 дня дана мне эта книга на помин души  раба Божия Иоанна, скончавшегося 24 сентября 1934 года. По словам покойного Ивана Арсеньевича Щербакова, книга эта лежала в сундуке около 30 годов, и только с 31-го года владелец ея принялся за чтение ея. Первоначально, как говорил покойный, читая эту книгу, я чуть не стал безбожником. Я помог ему, указав, как нужно читать, пользуясь параллельными местами. Семя упало на добрую землю. Через год покойный служил благодарный молебен Спасителю. Духовник покойного протоирей церкви села Каменника Николай Архангельский.

Голод слышания слова Божия делал свое дело, спасая людей, насытившихся страданием и горем. 5 ноября 1937 года отец Николай был арестован. Его внучка рассказала мне, как в начале войны в их дом пришел один человек и поведал ее отцу следующее:

- Ну и крепкий же Ваш тесть старик был! 36 часов стоял на допросе. Следователи менялись. Никто столько не выдерживал: либо подписывали, либо падали в обморок. Все приходили, как на чудо смотрели на этого «попа». Как сказал «нет», так и остался на своем. Допрашивали в Рыбинске. Начальство пришло к выводу: он умрет, но не подпишет. Сами написали, что нужно было для суда.

Отец Николай был отправлен в лагерь на строительство гидроузла под Углич. Я держал в руках его последнее письмо, адресованное супруге – Марии, написанное за месяц до кончины. В нем имеются слова, передающие непобедимый дух подвижника Христова:

- Обо мне не горюйте – я духом не пал и сердце свое всегда имею «горЕ». Помнишь изречение: «горЕ имеем сердца»? Я всем доволен, ни на кого и ни на что обид не несу и изо всех сил стараюсь жить в таком настроении и чувствую себя хорошо. Даже лишения и нехватки меня не раздражают ничуть, и если бы не старческая слабость и одряхление, то и толковать бы не о чем.

Заканчивается письмо короткой фразой: «прощайте все». В ночь на Покров Пресвятой Богородицы 1939 года отец Николай скончался в лагере. Теперь в Угличе на левом берегу Волги, между дорогой, спускающейся с дамбы, и Расстрельным рвом стоит крест над полем, где массово хоронили заключенных. Здесь, среди прочих, покоится и отец Николай.

В 20-е годы ХХ века все упомянутые выше монастыри Пошехонской стороны, за исключением Черноезерской обители (где даже в 40-х годах еще подвизались монахини), были упразднены. Затем пришел черед храмов.

14 сентября 1935 года Совнарком СССР принял постановление о строительстве Рыбинской и Угличской гидроэлектростанций, что подразумевало и создание водохранилищ с затоплением значительных территорий «для обеспечения необходимого судоходного подхода к каналу Москва-Волга со стороны р. Волги».

Безусловно, необходимость связать столицу с Верхней Волгой, а через неё – с Балтийским и Белым морями – имелась. В свою очередь, Мариинская водная система, соединившая в начале XIX века Рыбинск с С.-Петербургом, нуждалась в реконструкции. Имелась потребность в дешёвой электроэнергии для стремительно развивавшейся в те годы тяжелой промышленности. Существовала проблема регулярного подтопления значительных территорий во время весенних половодий.  То есть проблема не была надуманной.

К сожалению, однако, при проектировании гидроузлов ставилась тогда во главу угла сиюминутная экономическая целесообразность. Об экологических последствиях, дело с которыми придется иметь десятилетия, если не столетия, тогда мало задумывались.

Сначала планировалось построить ГЭС не вблизи Рыбинска, а выше Ярославля. Это повлекло бы за собой затопление значительной части городской территории Рыбинска и Тутаева (Романов-Борисоглебска). Однако отказались от проекта не ради судьбы обозначенных городов, а в силу соображений экономических. Если бы ГЭС была построена в селе Норском (выше Ярославля) производство 1 кВт/ч электроэнергии обходилось бы в 1,3 руб. В случае сооружения ГЭС на Шексне выше Рыбинска с поднятием уреза воды до 98 м над уровнем Балтийского моря 1 кВт/ч обходился бы в 0,71 руб. А при поднятии уровня водохранилища до 102 м – в 0,58 руб.

Последний вариант проекта был признан оптимальным. Возможно, как плюс расценивалась перспектива создания крупнейшего на тот момент во всем мире водохранилища. Ущерб от утраты городских территорий с их инфраструктурой, сёл, сельскохозяйственных и лесных угодий, похоже, в расчет не принимался, равно как и расходы на необходимое впоследствии берегоукрепление. Ведь чем больше площадь водохранилища, тем больше протяженность береговой линии, тем больше и расходов по надзору за ней. Чем больше площадь водохранилища, тем разрушительнее действие волн.

Дабы сократить расходы на строительство гидроузла, 16 сентября 1935 года было принято решение о создании в рамках Гулага крупного подразделения с названием «Волголаг». К весне 1941 года его население составило 97 тысяч заключенных.

Затопленный Леушинский монастырь

4 сентября 1936 года было объявлено об эвакуации жителей затопляемых Рыбинским водохранилищем земель. В 1941 году ушли под воду: город Молога (города Череповец, Пошехонье, Весьегонск, большое село Брейтово лишились значительной части своих территорий), более 700 сел и деревень, 3 монастыря (Югский, Афанасьевский Мологский и Леушинский); вынуждены были переселиться более 130 тыс. человек. Здания разбирались либо уничтожались взрывами.

Течение Волги было обрублено дамбой с двумя шлюзами, течение Шексны – дамбой с гидроэлектростанцией с поднятием уровня воды в новообразованном водном резервуаре на 18 метров. Весной 1941 года началось затопление Моложско-Шекснинской низменности. Это стало для пошехонской стороны апофеозом стихии разрушения.

Как осмыслить и как принять грандиозную ломку привычных устоев, предпринятую в мирное время? Здесь нам вновь приходит на выручку великая русская литература. В поэме «Медный всадник» А.С. Пушкин изобразил трагедию Евгения, что стала следствием столкновения его маленького и очень уязвимого мира с мощью государственной необходимости, разумеется, чаще всего, небезупречной. Пушкин в своей поэме никого не винит и никого не судит. Он трагедию столкновения человека с государством со всем её ужасом и безысходностью лишь раскрывает.

Так и здесь не наше дело винить или осуждать. Раскрывая страницы прошлого, мы должны думать о настоящем и будущем, дабы не сделать чего-то еще более непоправимого. С Божией помощью всё возможно.

20. Преподобный Серафим Вырицкий

В 1866 году в деревне Вахромееве Арефинской волости, что располагалась вдоль течения реки Ухры (которая уже упомянута в нашем повествовании), впадавшей в Шексну, родился в семье крестьян Муравьёвых мальчик, получивший имя Василия, которому суждено было стать одним из столпов вселенского Православия в ХХ веке.

Имевший с детства тяготение к монашеской жизни отрок после смерти отца и болезни матери вынужден был стать кормильцем семьи, для чего отправился в Санкт-Петербург на заработки. Уже в 16 лет он стал приказчиком. В 26 лет открыл собственное дело – торговал пушниной с иностранными компаниями. Дела шли прекрасно (торговые обороты постоянно росли), а душа жаждала духовного подвига.

В 1920 году Василий постригается в монахи с именем Варнавы в Александро-Невской Лавре и принимается в число братии обители. Его супруга одновременно принимает постриг в Воскресенском Новодевичьем монастыре Петрограда с именем Серафимы. В 1921 году митрополит Петроградский Вениамин (расстрелянный через год) рукополагает Варнаву в иеромонаха. Вскоре он становится казначеем Лавры. На рубеже 1926-27 годов иеромонах Варнава принимает схиму с именем Серафима (в память преподобного Серафима Саровского) и становится духовником обители.

В конце 1927 года к нему за духовным советом обратился архиепископ Новгородский Алексий (Симанский) – будущий Патриарх: «Отец Серафим, не лучше ли мне уехать за границу?» «Владыко! - отвечал старец, - А на кого Вы Русскую Православную Церковь оставите? Ведь Вам ее пасти!.. Не бойтесь, Сама Матерь Божия защитит Вас. Будет много тяжких искушений, но всё, с Божией помощью, управится. Оставайтесь, прошу Вас...» После означенной беседы владыка Алексий оставил мысли об отъезде за границу.

Когда многие русские люди, лучшие умы своего времени, пребывали в смятении, недоумении от происходящего вокруг, преподобный Серафим наставлял:

- Ныне пришло время покаяния и исповедничества… Самим Господом определено русскому народу наказание за грехи, и пока Сам Господь не помилует Россию, бессмысленно идти против Его святой воли. Мрачная ночь надолго покроет землю Русскую, много нас ждет впереди страданий и горестей. Поэтому Господь и научает нас: терпением вашим спасайте души ваши (Лк. 21, 19). Нам же остается только уповать на Бога и умолять Его о прощении. Будем помнить, что Бог есть любовь (1 Ин. 4, 16), и надеяться на Его неизреченное милосердие… Непрестанная молитва покаяния есть лучшее средство единения духа человеческого с Духом Божиим. В то же время она есть меч духовный, истребляющий всякий грех.

Силою не столько слов, сколько своего уже не вызывавшего сомнений авторитета как человека высокой духовной жизни, старец Серафим убеждал в правильности пути, выбранного Местоблюстителем Патриаршего престола митрополитом Сергием (Страгородским), по примирению с новой властью. Таковой взвешенной позицией преподобный Серафим остудил тогда многие не в меру горячие головы.

Поскольку причиной общенациональной болезни был грех, старец и призывал бороться в первую очередь с ним через покаяние и воскрешение в душах человеческих угасшей любви. И борьба была успешна. Внешне победа никак пока не проявлялась – должно было пройти время, когда души людей изменятся к лучшему, а воскрешенное их христианское содержание, окрепнув, примется за поиск для себя новых форм.

Преподобный Серафим был тогда на переднем краю войны против греха. Шумным и глумливым шествиям воинствующих безбожников, пьянству и разврату он противопоставлял пост и молитву. Три года духовничества в Лавре с каждодневным многочасовым принятием исповедей, правда, подкосили здоровье старца. Зато духом он еще более окреп. Он вытягивал тысячи людей из вечной погибели, и это была победа Христа на Руси, которая, вопреки всем своим грехам и безумным заблуждениям, вновь тянулась к святости в лице лучших своих сынов и дочерей.

Внешние успехи безбожия были еще впереди - со взрывами храмов и глумлением над верой. Но внутренне безбожие слабело, а вера крепла. Перекос между формой и содержанием, о котором говорил в свое время живописец Верещагин, стал выправляться. Соответственно, началось оздоровление общественного самосознания.

В 1930 году митрополит Серафим (Чичагов) благословил старца для поправления здоровья перебраться в Вырицу. В этом обнаруживается действие промысла Божия. Потому что в 1932 году петроградские монастыри были разгромлены, а их насельники были отправлены по этапам в лагеря. В это самое время оскудения духовного наставничества потянулись люди неиссякаемой рекой в Вырицу к старцу Серафиму.

Необыкновенно строгим постом он был подобен своему земляку – старцу Адриану Югскому. В понедельник, среду и пятницу не вкушал ничего. В прочие дни ел очень мало – точно пища для него была не более, чем лекарство, без которого, увы,  - нельзя. Зато каждый день он причащался святых Христовых Тайн.

Вопреки всем немощам, старец Серафим, болея душой о Русской земле, истекавшей кровью, предпринял необычный для последних столетий подвиг столпничества. Подражая небесному покровителю – преподобному Серафиму Саровскому, он стал молиться, стоя на коленях на камне перед иконой великого святого Русской земли.

Старец усугубил свои подвиги с началом войны. Нет нужды говорить, за успех чьего оружия он умолял Господа Сил. Потому что германский нацизм – очередная, более высокая степень революционного безумия, объявшего человечество в ХХ веке. Если большевизм отрицал Бога, то германский нацизм дошел до самообожествления нации, до обожествления вождя. Это очевидный шаг вперед в деле продвижения человечества к вечной погибели.

Новое сверхреволюционное движение невозможно было остановить старыми сказками про коммунизм. Нужны были другие формы, которые и явились с началом войны.

Старец никого не осуждал – ни богоборцев (видя в них, прежде всего, несчастных ожесточившихся людей), ни даже офицеров и солдат Германской армии, когда Вырица была ими захвачена. Всем желая спасения, он за всех молился. В этом не было ни идеалистической расслабленности, ни равнодушия, но сказывалась сила духа всепобеждающей любви Божией.

В январе 1941 года был расстрелян его сын Николай. Как ни горестно это было, старец, прозревая будущее, возможно, более переживал о судьбе грядущих поколений, когда, например, говорил:

Храм прп. Серафима в Вырице

- Придет время, когда не гонения, а деньги и прелести мира сего отвратят людей от Бога, и погибнет куда больше душ, чем во времена открытого богоборчества. С одной стороны, будут воздвигать кресты и золотить купола, а с другой – настанет царство лжи и зла. Страшно будет дожить до этих времен.

Перед кончиной старец сподобился посещения Божией Матери и утешения от Нее. Он преставился 3 апреля 1949 года со словами: «Спаси, Господи, и помилуй весь мир».

21. Академик князь Ухтомский

Князь Алексей Алексеевич Ухтомский (из рода Рюриковичей) родился в 1875 году в родовом имении, в сельце Восломе Арефинской волости Рыбинского уезда (в той же волости, что преподобный Серафим Вырицкий). Вероятно, фамилия князей Ухтомских произошла от названия реки Ухтомы, притока реки Согожи, о которой мы упоминали. Князь Алексей успешно закончил классическую гимназию в Рыбинске, затем – кадетский корпус в Нижнем Новгороде. В выборе жизненного пути как на него, так и на его старшего брата Александра, оказала решающее воздействие беседа с праведным Иоанном Кронштадтским. После нее оба решили стать священниками. Оба поступили в Московскую Духовную академию. Здесь князь Алексей защитил диссертацию «Космологическое доказательство бытия Божия». Работа эта, впрочем, довольно неубедительна, в чем будущий академик сам уже через год сознавался.

В дальнейшем пути братьев Ухтомских разошлись. Старший принял монашество и уже в 1895 году сподобился рукоположения в священнический сан. В 1907 году он был хиротонисан в викарного епископа Казанской епархии. Затем управлял Сухумской епархией; наконец, в 1913 году, с возведением в сан архиепископа, был направлен на Уфимскую кафедру. В это время он, по словам митрополита Евлогия (Георгиевского), прогремел на всю Россию своим либерализмом. Он резко критиковал синодальное устройство Русской Церкви, доказывая необходимость преобразований. С 1916 года начал вводить у себя в епархии практику выборов настоятелей храмов прихожанами. В числе многих других представителей духовенства, он приветствовал свержение самодержавного строя. Участвовал в Поместном Соборе Русской Церкви 1917-18 годов.

На фотографиях: архиепископ Андрей (князь Ухтомский)

В ходе Гражданской войны архиепископ Андрей руководил духовенством 3-й армии адмирала Колчака. В последующие годы неоднократно подвергался арестам с пребыванием в тюрьмах (в том числе, в одиночной камере) или ссылках. После кончины Патриарха Тихона он не признавал власти Местоблюстителей Патриаршего престола – митрополитов Петра (Полянского) и Сергия (Страгородского). Явился одним из создателей «Истинно-Православной (катакомбной) церкви». После очередного ареста был расстрелян в Рыбинске 3 сентября 1937 года.

Алексей Ухтомский по окончании духовной академии отправился пешком в паломничество в Оптину пустынь, потом жил полгода в Иосифовом Волоколамском монастыре. Здесь он хорошо обдумал свой дальнейший жизненный путь и выбрал для себя научную стезю, не отказываясь в то же время от священнического служения, а только отодвигая его на будущее время.

Он поступает на Восточный факультет С.-Петербургского университета, где овладевает древне-еврейским языком; через год переводится на физико-математический факультет, с большим увлечением занимаясь исследованием физиологии человека под руководством профессора Н.Е. Введенского. В 1911 году защищает магистерскую диссертацию. В 1917 году князь Ухтомский принимает участие в работе Поместного Собора Русской Церкви в качестве делегата от Единоверческой Церкви, после чего переезжает на жительство в Рыбинск. Здесь в 1920 году его арестовывают, препровождают в Ярославский политический изолятор, затем – в Москву, в Особое отделение ВЧК на Лубянке. В тамошней тюрьме оказалось достаточное количество профессоров. Они организовали курс лекций для заключенных. За два месяца пребывания на Лубянке Ухтомский своими лекциями по физиологии в ее связи с психологией сумел пленить даже уголовников. Его выпустили из тюрьмы по ходатайству друзей-ученых – ради пользы науке.

По освобождении князь Ухтомский переезжает в Петроград и работает в университете под началом Введенского. В 1921 году тайно принимает монашеский постриг с именем Алипия, затем рукополагается во иеромонаха и служит в Никольской единоверческой церкви. В 1922 году (после смерти профессора Введенского) становится заведующим кафедры физиологии Петроградского университета. В 1931 году тайно принимает сан епископа. В 1934 году при Ленинградском университете открывается Институт физиологии, во главе которого становится Ухтомский. В 1935 году его избирают действительным членом Академии Наук СССР.

Как физиолог Ухтомский разрабатывает учение о доминанте. В его понимании доминанта — временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, создающий скрытую готовность организма к определённой деятельности при одновременном торможении других рефлекторных актов. Доминанты формируются через систему эмотивных (или эмоциональных) тонов, которые лично мне хочется назвать струнами души человеческой.

Еще в преддверии ХХ века князь Ухтомский с горечью отмечал омертвение форм, созданных христианским мировоззрением прежних веков, в чем был солидарен с живописцем В.В. Верещагиным:

- Религия – лишь лишний инвентарь, приправа, оригинальная мебель в обиходе «интеллигентной» толпы; она столь же мало активна, столь же мало влияет на ход жизни, на понятия и стремления людей. Это «почетный член» в их душевном «совете». Было бы, разумеется, разумнее вынести из комнаты эту лишнюю мебель, чем лицемерно показывать вид, что она действительно нужна и вас занимает.

Когда стихия разрушения безжалостно стала истреблять формы, оскудевшие содержанием, тогда это бессмертное содержание принялось стремительно искать и наполнять собою новые формы, доселе непривычные; иными словами, в самый разгар сокрушения уже началась экспансия духа.

Религиозное лицемерие, то есть показная, ложная религиозность, в значительной степени сошла на нет. От этого подлинная религиозность стала сиять лишь ярче, потому что избавилась от всего наносного, постороннего. Она вошла в клети сердец человеческих, откуда и сияла ровным, пронзающим тьму века сего, светом. Она сияла в тюрьмах и лагерях, на университетских кафедрах и в «шаражках», в нищих деревнях и на ударных стройках социализма. Она всё более становилась фактором реальной жизни.

Выведенный академиком Ухтомским закон доминанты через язык науки приближался к тому, что мы уже назвали богопросвещенным реализмом (потому как речь здесь идет о поиске таящейся в окружающем мире истины).

Князь Ухтомский с юности стремился снять противоречия между наукой и религией, отмечая нелепость, искусственность их противопоставления друг другу. Ведь религиозное чувство – наиболее яркая и устойчивая из всех доминант человеческой психики, побуждающая забывать о тленном и преходящем, о непреложных, казалось бы, инстинктах плотского человека.  Сравнивая знание и веру, академик Ухтомский говорил, что первое подобно чувству осязания, тогда как вторая – зрению. Этим исповеданием он разрушал въевшийся в сознание современников словесный штамп «слепой веры».

О монашестве князь Ухтомский помышлял давно как о необходимом для себя глубоком опыте погружения в религиозную психологию, как об условии, позволяющем максимально сблизить субъект с объектом, по крайней мере, в области его научных интересов. Он стремился постигнуть религиозную психологию изнутри, сделав объектом научного исследования собственное сознание.

В представлении Ухтомского идеализм (к которому он относился так же негативно, как и Верещагин) в применении к религиозной сфере сопрягается с мечтательностью, которую святые отцы именовали прелестью (или состоянием обольщения):

- Святое настроение, навеваемое часто службами, долгим стоянием и утомлением, не есть еще надежный оплот для души. Оно зачастую может быть мечтательным. Истинная и прочная святость духа лишь там, где она достигнута реальной и горячей борьбой с реальным и «действительным» грехом; ибо лишь там душа прикасается «действительной» жизни духа, лишь там начинается реальность духовной жизни, настоящий религиозный опыт. Святость преподобных  отцов и подвижников потому, конечно, была прочной и непреложной, что для их духовного зрения постоянно был ясен и «реален» грех мира, и поэтому их дух постоянно жил победой над ним. Истинный подвижник духа несет свой подвиг и утомление плоти не для того, чтобы в утомлении и достигаемом в нем блаженном безразличии утопить душевную скорбь и борьбу (так думают многие «самочинные» подвижники и «буддисты» из светских людей); его подвиг, бдение и стояние с начала и до конца исполнены бодрой, бдительной, неослабевающей и настоящей и постоянной борьбы с грехом в глубочайших изгибах и углах душевной жизни, постоянного  бдительного духовного зрения. Иначе ведь подвиг ведет только к прелести.

Здесь сказано приблизительно то же, о чем пол тысячелетия назад писал преподобный Нил Сорский, правда, с поправкой к реалиям рубежа XIX-XX веков.

Князь Ухтомский не был приверженцем занимавших тогда публику споров о том, что первично – бытие или сознание; не был приверженцем деления философии на идеализм и материализм, представляя подобные суждения поверхностными и примитивными.

В его понимании подлинным Бытием является только Бог, и не в качестве мечтательной абстракции так называемых теистов, а Бог Откровения, Бог-Личность, с Которым идеализм не имеет ничего общего.

Поэтому он критиковал идеализм не менее жестко, чем живописец Верещагин:

- Идеализм есть замена действительности идеей, признание примата идеи над конкретным Бытием.

Всякая теория, замкнутая сама на себя и самоудовлетворенная в себе, становится идеалистической. С этого момента перед ней стоит во всей остроте вопрос: зачем еще продолжается жизнь действительности и тянется эта, все одна и та же, отныне скучная и ничего нового не способная дать канитель, когда всё уже известно, и всё, что могло быть сказано, - сказано?!

Подобные слова, конечно, неприятно слышать последователям Канта и Гегеля с их кажущимися столь возвышенными трансцендентальным и абсолютным идеализмами. Но если вдуматься в терминологию Канта, мы обнаружим в  ней подмену религиозных истин. Так, «идеи» его «чистого разума» заменяют божественное откровение; «идеалы», под коими профессор из Кёнигсберга разумеет личности, как бы воплощавшие в себе «идеи», заменили святых; «категорический императив» заменил Божии заповеди.

Ухтомский в условиях советской России не имел возможности развивать свои философские воззрения публично. Он только вписывал их в свой дневник, оставляя пищу для ума последующим поколениям. Он не видит смысла полемизировать с материализмом как с учением понятным и в определенных рамках даже полезным, оперирующим лишь данными положительного опыта.

В то же время идеализм Ухтомский воспринимал как соперника, как врага божественного Откровения. Он не исследовал эволюцию идеализма, не вдавался в частности, но видел его в качестве целостного явления, в чём имеется своё преимущество.

Идеализм пошел от термина, предложенного Платоном, - «эйдос», под которым разумеются умопостигаемые идеи, первообразы вещей. Существование идеализма (за неимением лучшего) было оправдано до воплощения Логоса, Слова Божия, о котором говорит  Иоанн Богослов: «И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1, 14). После боговоплощения идеализм любого покроя стал противостоять Логосу-Христу, Которому в будущем предстоит судить как людей, так и любые из их учений. Иными словами, реальности боговоплощения идеализм противопоставил оформленные в различные теории мечтания.

В популярности всё новых теорий ученый-монах прозревает в качестве причины деградацию человеческого духа. Вот оценка (в рамках учения о доминанте) внутреннего мира христиан и теистов (данная в 1923 году):

- Утверждают лицо в Боге потому, что не знают ничего в мире и жизни выше, чем лицо.

Отрицают личное в Боге потому, что знают в личности лишь эгоистическое, лишь фокус самоутверждения.

Кто как настроен в своей жизни, в своем представлении о личном и о лице человеческом, так и судит себя в своих заключениях!

В популярности дарвинизма русский ученый видит подоплеку нравственного разложения:

- Нет более эгоцентрического и эгоистически-индивидуалистического принципа, как дарвинистический принцип борьбы за существование. Это последний отклик протестантско-индивидуалистического распыления человеческого общежития!

И дарвинистический принцип не способен ничего организовать или созидать. Он отмечает собою последний распад и дезорганизацию человеческого общества и, вместе с тем, поддерживает этот распад, делает его принципиальным и сознательным.

Вот запись того же 1923 года об идеалах коммунизма:

- Собственность есть стяжание. Но право собственности есть ограничение стяжания. Коммунизм есть освобождение  от права собственности, т.е. освобождение от какого бы то ни было ограничения стяжания. Он и начинает свое фактическое делание в истории с раздразнивания в людях инстинктов стяжания! Это так фактически, как бы ни задрапировывали это его идеализаторы.

За сим представлена нравственная физиономия (в рамках того же учения о доминанте) рационалистов и социалистов

- Рационалисты начали думать, что Истину можно познать независимо от нравственной праведности жизни.

Продолжая их, социалисты начали думать, что правильную жизнь в обществе возможно достичь независимо от праведности отдельных строителей этой жизни.

Всё это – попытка плод добра принести от репейника!

Всё это логическая и политическая алхимия.

«Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получить золотое поведение из свинцовых инстинктов» (Герберт Спенсер).

Новейшие социалисты полагают, что они социальными реформами успеют переплавить инстинкты людей, воспитать нового человека, переработать его в новую природу.

Тут существенный вопрос в том, возможно ли доброе перевоспитание инстинктов в человеке без его подвижнического труда над самим собою?

Последний вопрос – риторический. Он был задан в 1923 году. Мы уже сказали о едва открывавшейся в то время возможности для христианства освоения новых форм культуры (в самом широком смысле этого слова). Так вот, одной из таких форм в рамках советской идеологии стал подвижнический труд, в том числе, над самим собой.

За критикой чуждых Христову духу учений академик Ухтомский обращается к категориям Истины и Красоты:

- Моральное стремление стать лучше все еще эгоцентрическое стремление! Оно остается сосредоточенным на самом деятеле. И оттого само по себе оно не имеет достаточной силы. Тут человек может сказать однажды, что стыдится и не хочет быть лучше других, не хочет «иезуитничать» и фарисействовать!

Совсем другое дело, когда человека вдохновляет Красота Истины самой по себе. Тогда он прочно и навсегда пойдет за своею Красотою, ибо будет забывать себя и уходить постоянно от себя к Ней, - куда Она, туда и он.

В этих и других рассуждениях Ухтомский вторит Достоевскому со знаменитым тезисом, высказанном в романе «Идиот» - «Красота спасет мир». Ученый от морали с этикой закономерно переходит к практической эстетике:

- Всё тщание врага в том, чтобы из творения Божия сделать безобразие. Вернуть красоту красоте, убить красотою карикатуру – вот что значит «воскресить Бога». Вот что значит «Воскресни, Боже, в покой Твой, Ты и кивот святыни Твоея».

Представим совершенно своеобразное определение Истины, данное Ухтомским:

- Что есть Истина? То, что оправдывается реальностью, - это во-первых. И что согласно с сердцем и Красотою – это во-вторых!

Князь Ухтомский как человек большой свободы ума, по сути, возродил в самое, казалось бы, неподходящее для того время, святоотеческое понимание человека с его, с одной стороны, гибельными заблуждениями и, с другой, - порывами к Истине, которое вполне соответствует тезисам великого подвижника VII века преподобного Иоанна Лествичника, игумена Синайской горы (труд которого академик Ухтомский ценил очень высоко и советовал тщательно изучать). Так что приведем здесь одно изречение из «Лествицы»:

- Нечестивый есть разумное и смертное создание, произвольно удаляющееся от жизни оной (Бога), и о Творце своем присносущем помышляющее, как о несуществующем. Законопреступник есть тот, кто закон Божий содержит по своему злоумию и думает веру в Бога совместить с ересию противною. Христианин есть тот, кто, сколько возможно человеку, подражает Христу словами, делами и помышлениями, право и непорочно веруя во Святую Троицу. Боголюбец есть тот, кто пользуется всем естественным и безгрешным и, по силе своей, старается делать добро. Воздержник тот, кто посреди искушений, сетей и молвы, всею силою ревнует подражать нравам свободного от всего такого. Монах есть тот, кто, будучи облечен в вещественное и бренное тело, подражает жизни и состоянию бесплотных. Монах есть тот, кто держится одних только Божиих словес и заповедей во всяком времени и месте, и деле. Монах есть всегдашнее понуждение естества и неослабное хранение чувств. Монах есть тот, у кого тело очищенное, чистые уста и ум просвещенный. Монах есть тот, кто скорбя и болезнуя душею, всегда памятует и размышляет о смерти, и во сне и во бдении. Отречение от мира есть произвольная ненависть к веществу, похваляемому мирскими, и отвержение естества, для получения тех благ, которые превыше естества.

Два мыслителя совершенно разных эпох разбирают заблуждения человечества, чтобы открыть ясный и твердый путь в мир духовного совершенства. Вот как академик Ухтомский пишет, например, о ереси (в 30-х годах прошлого века), рассматривая данное явление с точки зрения современной ему психологической науки:

- У христиан вера принимается, как орган предвосхищения истины. У внешних она принимается как самодовлеющая идеалистическая настроенность, как психологическое состояние, могущее быть рекомендовано по тем или иным основаниям. Внешние, - прежде всего христианские еретики, - сами себя и критикуют, когда критикуют «фидеизм» в качестве специальной установки действия. В наших глазах не всякая «вера» есть уже и истина, но есть вера истинная, когда она вера в истину: ибо  истина бытия познается человеком не иначе, как верою, проектированием на расстоянии, предвосхищением будущего, совестью. Внешние же – самое состояние веры, экстаза и энтузиазма превращают в суррогат истины. С нашей точки зрения это и есть опасное порождение идеализма, мистическое извращение гордого человеческого сознания.

Красота и мощь, научная строгость вкупе с исповедническим дерзновением в словах ученого-монаха поражают. Равно, как и то, что подобный образ мыслей стал возможным в советской России в самый разгар гонений на Православие.

Я пишу эти строки в середине августа 2019 года. Нынче май с июнем выдались необыкновенно теплыми и сухими. За два месяца было всего два или три хороших дождя. С засухой мы боролись почти ежедневным поливанием огорода. Вода в рукотворном море зацвела уже в июне. И думалось: что же будет к осени? Не иначе мы станем задыхаться от зловония, что будут распространять гниющие водоросли.

Однако вышло всё по-другому. Весь июль и половину августа лили обильные дожди, сопровождаемые штормами. Благодаря последним, водоем очистился. Вся гниль осела по берегам. Вода сделалась чистой и прозрачной.

И подумалось: если природе так полезны бывают очистительные бури, еще более пользы от них человечеству. Если бы не грандиозные потрясения, человеческий род задохнулся бы от собственных миазмов благополучия и самоуспокоенности. Иногда необходима встряска, которая расплескала бы всю гниль и вернула людей к осознанию необходимости подвига.

По ходу этих размышлений гниющие водоросли, отравляющие атмосферу, представились мне помянутыми выше эйдосами, «идейками» мошенника-социалиста Петра Верховенского. А само стоящее в воздухе зловоние – густым облаком разного рода идеализмов, питающихся пороками людей.

Коммунистический идеализм убил вокруг себя все другие идеализмы, что пытались с ним конкурировать. И в этом была его несомненная польза. А далее он с беспорядочным роем своих идеек должен был встать лицом к лицу с Логосом, пребывающим в лице верных чад Церкви. Так сосуществовали параллельно в каком-то странном симбиозе коммунизм с его идеалами и Церковь с ее воплотившимся Богом.

Дом-музей Ухтомского  в Рыбинске

В 1941 году Ухтомский остался в блокадном Ленинграде, участвовал в организации работы учёных на нужды обороны, руководил актуальными для военного времени исследованиями по травматическому шоку. Он сделал всё, чтобы сотрудников своего института переправить на «Большую землю», сам же остался в осаждённом городе. Ученый умер 31 августа 1942 года от хронического недоедания, не успев прочитать подготовленный за неделю до смерти доклад «Система рефлексов в восходящем ряду». Действительного члена Академии Наук СССР Ухтомского нашли в его квартире на Васильевском острове одетым в подрясник и лежащим  в руках со святым Евангелием.

Похоронен ученый, епископ Алипий на Литераторских мостках Волковского кладбища Санкт-Петербурга.

Священник Сергий Карамышев

Всего просмотров: 2906

Оставлено комментариев: 0

Понравилось: 1